Святой Георгий Победоносец

в русской поэзии

Доклад на вечере, посвященном празднику
Ордена Святого Великомученика и Победоносца Георгия

Библиотека-фонд «Русское Зарубежье», 9 декабря 2004 года.

Образ святого Георгия проходит через всю историю русской поэзии – от самых древних фольклорных стихов до знаменитых произведений ХХ века. Но прежде чем говорить об этом, справедливо будет упомянуть, что столь любимый на Руси воин и мученик оставил свой след и в других христианских культурах.

В Западной Европе почитание святого Георгия достигло расцвета в эпоху крестовых походов. В это время его образ появляется в исторических поэмах, где он предстает как небесный рыцарь (его геральдический знак – красный крест на белом поле), покровитель христианских воинов и прямой участник их сражений. Но и после окончания эпохи крестовых походов его имя еще долго звучало в боевом кличе английских армий. В пьесе Шекспира «Генрих V» король, которого часто называют просто Гарри, обращается к своим войскам с призывом: «Во время атаки кричите: "Бог за Гарри! Англия и святой Георгий!"». Эдмунд Спенсер в своей поэме «Королева фей» ввел святого Георгия в круг сказаний о короле Артуре под именем Рыцаря Красного Креста. В старинной немецкой поэме «Битва святого Георгия с драконом» король предлагает Георгию руку своей дочери и свои земли, от чего тот отказывается. То же происходит и в скандинавской балладе. Но в английском рыцарском романе и балладе святой Георгий (английский рыцарь-крестоносец) женится на спасенной им египетской принцессе Сабре.

На Руси в то время баллад не знали. Вместо них были песни о святых и вере, которые распевались бродячими нищими певцами. Такие певцы назывались калеками (в южнорусском варианте, каликами) перехожими, а сами песни – духовными стихами. Святой Георгий нередко, хотя и не всегда, именуется в них Егорием Храбрым. Духовные стихи о нем можно разделить на две группы: первая основана на Чуде о Змии и Девице, вторая – на мучениях святого.

Первая группа стихов предлагает разные варианты следующего сюжета. Есть языческое царство, которое называется то Арапинским, то Рахрынским, то Рахлейским и сравнивается с Содомом и Гоморрой. Господь насылает на это царство Змею Пещерскую, и та пожирает людей, которых ей выдают по жребию. Когда жребий падает на царя, тот сговаривается с царицей отдать вместо себя их дочь:

Есть у нас с тобой чадо милое,
Молодая прекрасная Лисафета:
Она нашей-то веры не верует,
И трапезу нашу не трапезует,
Она верует веру истинную, християнскую…

В других вариантах царевну зовут Лисафа, Алисафа, Олексафия, Софья, но суть одна и та же: родители-язычники отправляют на съедение Змее нелюбимую дочь-христианку. При этом они обманывают девушку: велят ей одеться невестой и ждать на берегу моря сватов с женихом:

Ты которую веру веруешь,
Ты которым богам молишься,
С той стороны сватова приедут,
К нам сватова, к тебе женихи…

Оставшись на берегу моря, царевна видит спящего добра молодца. Когда к ней приближается Змея, девушка пытается разбудить его, но не может. В отчаяньи она плачет, и слеза, падая на молодца, пробуждает его. Конечно же, это Егорий Храбрый. Он усмиряет Змею, а потом велит царевне связать ее своим шелковым пояском и отвести в город. Пораженные царь и народ обращаются в христианство. Но о свадьбе здесь, в отличие от английской баллады, не говорится.

Вторая группа духовных стихов повествует о том, как святой Георгий рождается в царской семье. Его родина в разных вариантах – Иерусалим, Хлеем (т. е. Вифлеем), Киев или Чернигов. Но при этом он русский богатырь. И город Иерусалим, и Иордан-река находятся в этих стихах на Святой Руси – точно так же, как Киев или Чернигов. Отцом Егория нередко выступает Федор Стратилат (в христианской агиографии это такой же святой воин-мученик, как и сам Георгий), а мать именуется Софией Премудрой. Царство Егорьева отца захватывает басурманский царь Диклитианище; тут очевидно преломление имени римского императора Диоклетиана, гонителя и мучителя христиан. В других вариантах этого царя зовут Дамианище, Мартемьянище, Кудреянище или Брагим Касимовский. Он убивает царя и многих жителей страны и пытается склонить Егория в свою языческую веру, которая здесь именуется «латынской» (то есть католической):

– Ой ты гой еси, чудный отроце,
Святый Егорий Хорабрый!
Покинь веру истинную християнскую,
Поверуй в веру латынскую,
Молись моим богам скумирским,
Покаланяйся моим идолам!

Трогателен, конечно, этот злодей, который открыто признает христианскую веру «истинной». Отрок не соглашается молиться кумирам, и его отдают на мучения – похожие на те, о которых рассказано в церковном житии святого Георгия. Но пытки не властны над ним – такова сила его молитвы. Тогда басурманский царь сажает Егория в глубокий погреб, забивает погреб «досками дубовыми» и засыпает «песками желтыми», чтобы Егорию уже «не бывать на святую Русь». Тридцать лет и три года пребывает герой в этом плену, пока его не вызволяет сама Богородица. Освобожденный Егорий находит в разоренном Иерусалиме свою мать, берет у нее благословение и едет на коне по Руси. На пути ему встречаются непроходимые горы и леса, стада зверей и стаи птиц. Горам он обещает построить на них церкви, и горы расступаются; лесам обещает воспользоваться ими для постройки храма, и леса становятся проходимыми… И повсюду он проходит, «святую веру утверждаючи, бусурманскую веру побеждаючи», а в финале находит и убивает разорителя своей родины. Как видно, в этом сюжете святой предстает и как христианский просветитель Русской земли, и как сказочный устроитель всего ее облика – ее ландшафта, животного мира и т. д. В одном из вариантов об этом говорится очень красиво и поэтично:

По его ли слову, Георгиеву,
По его ли, Храброго, молению,
Рассыпалися горы высокия
По всей земле Светлорусской,
Становилися холмы широкие
По степям, полям зеленыим <…>.
По его ли слову, Георгиеву,
По его ли, Храброго, молению,
Заселялися звери могучие
По всей земле Светлорусской.
Плодились звери могучие
По степям, полям без числа;
Они пьют, едят повеленное,
Повеленное, заповеданное
От его, Георгия Храброго.

Другой фольклорный жанр, связанный со святым Георгием – это волочебная песня. Пение волочебных песен было в западных районах России чем-то вроде весеннего колядования; их исполняли на пасхальной неделе, обходя дома соседей с поздравлениями. В этом жанре образ святого совсем иной: здесь он покровитель стад и пастухов. Появляется и новая форма его имени – Юрий. Одна из песен Псковской губернии начинается так:

На тых столах все святки,
Все святки, все празднички:
Перво свято – Велик Христов день <…>,
Друго свято – Юрий-Егорий:
В чистом поле статок спасает,
Статок спасает, домой гоняет;
Третье свято – святой Микола…

В других губерниях бытовали песни о том, как воскресший Христос спрашивает апостолов, где же святой Юрий, или посылает за ним Николу Угодника.

Как видно, в народном сознании образ Георгия тесно связывался с Пасхой, с воскресением из мертвых. И эта традиция значима для Георгиевского мотива в поэзии ХХ века. «Верни нам вольность, Воин – им живот», – обращается к Георгию Победоносцу Марина Цветаева в стихотворении «Московский герб: герой пронзает гада…». Тем самым утверждается, что святой может вернуть жизнь павшим защитникам Москвы. Но об этом стихотворении речь впереди. О способности св. Георгия если не воскрешать, то по крайней мере исцелять говорится в стихотворении Николая Гумилева «Видение», которое входит в сборник 1916 г. «Колчан». Истомленный болезнью человек с восторгом видит, как из мрака ночи выходят к нему «святой Пантелеймон и воин Георгий». Сначала к больному обращается великомученик Пантелеймон и обещает ему исцеление.

И другу вослед выступает Георгий
(Как трубы победы, вещает Георгий):
«От битв отрекаясь, ты жажадал спасенья,
Но сильного слезы пред Богом неправы,
И Бог не слыхал твоего отреченья,
Ты встанешь заутра и встанешь для славы».

И когда исчезли два святых друга, «два яркие света», больной встал «с надменной улыбкой, с весельем во взорах / И с сердцем, открытым для жизни бездонной». Слово «надменный» в таком контексте странно: трудно соотнести такую улыбку с явлением угодника Божия. Но факт остается фактом: св. Георгий выступает здесь таким же целителем, как и великомученник Пантелеимон.

В другом стихотворении Гумилева этот святой прикасается к герою уже в ином, переносном смысле. Книга «Огненный столп», которая вышла в 1921 г. после расстрела ее автора, открывается стихотворением «Память» – своеобразной автобиографией. Поэт смотрит на себя как бы со стороны и видит в себе на разных стадиях своей жизни различных людей. Об одном из них он говорит:

Память, ты слабее год от году,
Тот ли это, или кто другой
Променял веселую свободу
На священный долгожданный бой.
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.

Речь идет о Георгиевском кресте, которым Гумилев был награжден в первый раз – 24 декабря 1914 г. (крестом 4-ой степени), а во второй – 5 января 1915 г. (крестом 3-ей степени). Это событие отразилось и в стихотворении Анны Ахматовой «Колыбельная» (из книги «Anno Domini»), которое помечено октябрем 1915 г. и обращено к единственному сыну двух поэтов – Льву:

Долетают редко вести
К нашему крыльцу,
Подарили белый крестик
Твоему отцу.
Было горе, будет горе,
Горю нет конца.
Да хранит святой Егорий
Твоего отца.

Так св. Георгий входит в домашний мир этой русской семьи. Тема Георгиевского креста была позже подробно разработана в стихотворении Арсения Несмелова «В ломбарде», которое входит в сборник «Кровавый отблеск» (Харбин, 1928). Поэту не жаль тех орденов Российской Империи, что связаны с чинами или дворянскими привилегиями. Но он с болью видит, как в руки ростовщика попадает Георгиевский крест:

Святой Георгий – белая эмаль,
Простой рисунок… Вспоминаешь кручи
Фортов, бросавших огненную сталь,
Бетон, звеневший в вихре пуль певучих,
И юношу, поднявшего клинок
Над пропастью бетонного колодца.
И белый – окровавленный платок
На сабле коменданта – враг сдается! <…>
Ты гордость юных – доблесть и мятеж,
Ты гимн победы под удары пушек.
Среди тупых чиновничьих утех
Ты – браунинг, забытый меж игрушек.

Как видно, Георгиевский крест у Несмелова – знак мира юности; он противостоит миру взрослых, где царствуют трусость и корысть. В отличие от иных былых наград, он ассоциируется не с осколками дореволюционного быта, а с непреходящими ценностями.

Есть в русской поэзии ХХ в. и произведения, обращенные непосредственно к Чуду Георгия о Змии. Таково стихотворение Ивана Бунина «Алисафия» (1912). Сюжет вполне фольклорен: отец выдает Алисафию за морского Змея; братья, несмотря на ее мольбы, бросают ее на морском берегу и возвращаются к мачехе.

Вот и солнце опускается
В огневую зыбь помория,
Вот и видит Алисафия:
Белый конь несет Егория.
Он с коня слезает весело,
Отдает ей повод с плеткою:
– Дай уснуть мне, Алисафия,
Под твоей защитой кроткою.

Как и в духовном стихе, при появлении Змея Алисафия пытается разбудить героя: «Встань, проснись, Егорий-батюшка! <…> Ой, проснись, – не медли, суженый <…>!» Но Егорий просыпается только от ее горячей слезы. Он срубает Змею голову, и следует счастливый конец:

Золотая верба, звездами
Отягченная, склоняется,
С нареченным Алисафия
В Божью церковь собирается.

При сходстве сюжета совсем иначе выглядит большое стихотворение Михаила Кузмина «Св. Георгий» (1917). Оно имеет подзаголовок «Кантата» и вошло позднее в книгу «Нездешние вечера». Это стихотворение по ритму и образности близко не к народному духовному стиху, а скорее, к циклам того же Кузмина «Александрийские песни» и «София». Царевна здесь безымянна и, по контрасту с героиней духовного стиха, не знает христианской веры. Подробно показывая ее спасение от змея, поэт стремится изобразить встречу античной языческой стихии с христианством. Св. Георгий сопоставляется с Персеем, Гермесом, Адонисом, а девица – с Андромедой, Корой, Пасифаей. При виде змея она взывает к олимпийским богам – пусть они испепелят ее молнией, только не оставляют на такую подлую смерть. Но змей продолжает обвивать ее своим мерзким хвостом. Тогда девушка молится неведомому богу и по наитию зовет незнаемого «белого конника». Георгий тут же появляется с неба (как говорит поэт – «кометой», «алмазной лавиной») и легко, радостно, под звуки ангельской трубы побеждает змея. Между ним и спасенной царевной происходит такой разговор:

– Не светлый ли облак тебя принес? –
– Меня прислал Господь Христос.
Послал Христос, тебя любя. –
– Неужели Христос прекрасней тебя?
– Всего на свете прекрасней Христос,
И Божий цвет – душистее роз. –
– Там я – твоя Гайя, где ты – мой Гай,
В твой сокровенный пойду я рай! –
– Там ты – моя Гайя, где я – твой Гай,
В мой сокровенный вниди рай!

Тем самым оба произносят фразу, принятую в Древнем Риме при заключении брака: «Где ты – Гай, – говорила новобрачная, вступая в дом мужа, – там я – Гайя». В этой формуле, согласно Плутарху, выражалась идея неразделимости супругов. Итак, св. Георгий и царевна вступают у Кузмина в брак, причем в точном соответствии с древнеримским обрядом. Далее жених учит свою невесту вере в Отца, и Сына, и Святого Духа. Можно сказать, что это поэтический образ воцерковления античной цивилизации. Кончается стихотворение славословием:

Чудищ морских вечный победитель,
Пленников бедных освободитель,
Белый Георгий!
Сладчайший Георгий,
Победительнейший Георгий,
Краснейший Георгий,
Слава тебе!
Троице Святой слава,
Богородице Непорочной слава,
Святому Георгию слава
И царевне присновспоминаемой слава.

Развязка в виде свадьбы сближает стихотворения Бунина и Кузмина с английской балладой. С темой любви связан Георгиевский мотив и в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» (1955). Одно из стихотворений, написанных его героем Юрием Живаго, называется «Сказка».

Встарь, во время оно,
В сказочном краю
Пробирался конный
Степью по репью.

Неспешно разворачивается рассказ о том, как всадник увидел змея, терзающего деву, и вступил с ним в бой. По контрасту со всей предшествующей традицией изображения этого боя, повержены оба противника:

Конь и труп дракона
Рядом на песке.
В обмороке конный,
Дева в столбняке. <…>
То в избытке счастья
Слезы в три ручья,
То душа во власти
Сна и забытья. <…>
Сомкнутые веки.
Выси. Облака.
Воды. Броды. Реки.
Годы и века.

В первоначальной редакции стихотворение представляет собой колыбельную, которую состарившаяся героиня поет своей правнучке. Кончается оно так:

Конный уничтожил
Чудище в бою,
Но недолго прожил,
На беду мою».
И старуха гладит
Правнучку свою:
«Конный был твой прадед,
Баюшки-баю».

Имя всадника в обеих редакциях так и не звучит, но в романе описано, как Живаго работал над стихотворением – он зримо видел, как «Георгий Победоносец скакал на коне по необозримому пространству степи». Напомним, что этот святой – небесный покровитель пастернаковского героя, которого зовут Юрий. Между тем сомнительно, чтобы Живаго верил в него – в стихотворении дважды (начиная с заглавия) говорится о сказочности происходящего. Юрий пишет эти стихи, укрывшись от революции со своей любимой Ларой. Излагая, как он сам определяет, «легенду о Егории Храбром», он стремится выразить свое собственное «настроение любви, и страха, и тоски, и мужества». Между тем в реальной жизни он не способен стать рыцарем-избавителем. Живаго без боя отдает любимую Комаровскому, которого и Лара, и он сам воспринимают как змея-искусителя. Недаром после их отъезда Юрий видит тяжелый сон «о драконьем логе под домом» и терзается: «Что я наделал? Что я наделал? Отдал, отрекся, уступил».

Попутно заметим, что с Георгием Победоносцем отождествляется и герой стихотворения Пастернака «Ожившая фреска», написанном в 1944 г. Во время боев под Сталинградом герой вспоминает увиденную в детстве фреску, где «в конном поединке / Сиял над змеем лик Георгия». Теперь ему видится «драконья чешуя» в немецких танках, а сам он в погоне за ними переходит, по выражению поэта, «земли границы».

Но вернемся к связи образа Георгия Победоносца с темой любви. Во время Гражданской войны к образу этого святого несколько раз обратилась Марина Цветаева. В 1920 г. она разработала план обширной поэмы «Егорушка», в течение двух лет написала три ее главы и начала четвертую. Сохранился также план продолжения под названием «Дальнейшая мечта об Егории», записанный во Франции в 1928 г. Поэма так и не была завершена, но и в незаконченном виде является одним из крупнейших произведений Цветаевой. В ее герое автор видит мужчину своей мечты, свою идеальную пару:

Где меж парней нынешних
Столп-возьму-опорушку?
Эх, каб мне, Маринушке,
Да тебя, Егорушку!
За тобой, без посвисту –
Вскачь – в снега сибирские!
И пошли бы по свету
Парни богатырские!

Нелишне напомнить, что Георгием Цветаева назвала и своего долгожданного сына. В поэме «Егорушка» можно найти стилизацию под лубок, раешник, частушку и другие жанры народной поэзии. Повествование начинается с рождения героя:

Обронил орел залётный – пёрышко,
Родился на свет Егорий-свет-Егорушка.

С первых дней жизни он проявляет свою бунтарскую натуру – разбивает любые колыбели, выбирает себе в кормилицы волчицу. Волк на всю жизнь становится его братом и спутником; в одном из эпизодов Егор, в соответствии с народными поверьями, избирается волчьим царем. «Дальнейшая мечта об Егории» сообщает, что герой попадает в соколиную, или геройскую, слободку, где видит убиенных праведников (т. е. фактически посещает рай). В главе «Соколиная слободка» рассказывается о появлении Георгиевского креста как воинской награды.

По его, Егорья, образу
И пойдет сия новиночка.

Следующий крупный эпизод поэмы посвящен встрече с Елисавеей и спасению ее от Змея, который держал девицу в пещере. Егор находит Елисавею за чтением Голубиной книги, полной апокалиптических пророчеств – а именно той ее страницы, где предсказывается его собственное появление. Затем путь ведет его к Злому Царю, тот пытает его и бросает в тюрьму. Казалось бы, сюжет подходит к духовному стиху, но Цветаева дает событиям другой поворот. Когда топор в руках палача превращается в ветку, Злой Царь смиряется. «Елисавея доверяет Егорию Голубиную книгу и указывает ему путь на Престол-Гору. Если усторожить 3 ночи – спасена Русь». В разделе плана «Престол-Гора» намечены искушения героя на этой горе. Последним из них становится сама Елисавея, которая все три ночи приходит к Егорию в разных обликах – ланью, голубкой и, наконец, в подлинном виде. Но он напоминает ей о Голубиной книге и, по-видимому, его миссии, записанной там. Елисавея уходит. На этом план заканчивается. Видимо, поэма Цветаевой должна была завершиться выбором между любовью и подвигом и предпочтением подвига. Свершение его в план не входит – важен сам выбор.

В июле 1921 г., в разгар работы над «Егорушкой», Цветаева пишет и цикл из семи стихотворений под названием «Георгий». Цикл имеет посвящение «С. Э.», т. е. адресован мужу, Сергею Эфрону, ушедшему за море с Белой армией. В отличие от поэмы «Егорушка», образ героя восходит здесь не к фольклору, а к иконе. Об этом говорится прямо: «Святая иконка – лицо твое». Как на иконе «Чудо Георгия о Змии», Георгий здесь – юный, нежный и прекрасный:

Ресницы, ресницы,
Склоненные ниц.
Затменные – солнца в венце стрел!
– Сколь грозен и сколь ясен! –
И плащ его – был – красен,
И конь его – был – бел.

Временами тон повествования напоминает о «Святом Георгии» Кузмина:

Синие версты
И зарева горние!
Победоносного
Славьте – Георгия!

Однако при явной ориентации на икону в цикле «Георгий» немало такого, что иконе и вообще церковной традиции противоречит. Победа над гадом вызывает у героя смятение и надрывную жалость:

О, тяжесть удачи!
Обида Победы!
Георгий, ты плачешь,
Ты красной девой
Бледнеешь над делом
Своих двух
Внезапно-чужих
Рук.

Однако этот странный, женоподобный «победоносец, / Победы не вынесший» отказывается от спасенной девицы точно так же, как и буйный брат волка в поэме «Егорушка».

Храни Голубица,
От града – посевы,
Девицу – от гада,
Героя – от девы.

Цикл, начавшийся созерцанием иконы, заканчивается на страстной личной ноте:

О лотос мой!
Лебедь мой!
Лебедь! Олень мой!
Ты – все мои бденья
И все сновиденья!
Пасхальный тропарь мой!
Последний алтын мой!
Ты больше, чем Царь мой,
И больше, чем сын мой!
Лазурное око мое –
В вышину!
Ты, блудную снова
Вознесший жену.
– Так слушай же!..

Образ воина-лебедя объединяет цикл «Георгий» с «Лебединым станом», который Цветаева закончила чуть раньше.

И, наконец, в поэзии ХХ века явлен образ Георгия Победоносца как покровителя (и эмблемы) Москвы. В стихотворении Александра Блока «Поединок» (1904) изображается символический бой двух русских столиц: Георгий Победоносец сражается с Медным Всадником. Памятник Петру трактуется как символ угнетения и тем самым становится как бы заместителем дракона, а место царевны занимает «Лучезарная Жена» (одно из наименований блоковской «Прекрасной Дамы»).

Вдруг летит с отвагой ратной –
В бранном шлеме голова –
Ясный, Кроткий, Златолатный,
Кем возвысилась Москва!
Ангел, Мученик, Посланец
Поднял звонкую трубу…
Слышу коней тяжкий танец,
Вижу смертную борьбу…
Светлый муж ударил Деда!
Белый – черного коня!..
Пусть последняя победа
Довершится без меня!..

Если эта фантазия поэта-символиста имеет к реальной истории сомнительное отношение, то уже упоминавшееся стихотворение Цветаевой «Московский герб: герой пронзает гада…» из цикла «Лебединый стан» обращено к конкретному событию – боям за Москву осенью 1917 г., в которых принимал участие Сергей Эфрон. Вот какую запись оставил об этих днях Иван Бунин (приведу цитату в сокращении): «Москва, целую неделю защищаемая горстью юнкеров, целую неделю горевшая и сотрясавшаяся от канонады, сдалась, смирилась. <…> После недельного плена в четырех стенах, <…> с забаррикадированными дверями и окнами, я шатаясь вышел из дому, куда <…> уже три раза врывались, в поисках врагов и оружия, ватаги "борцов за светлое будущее", совершенно шальных от победы, водки и ненависти <…>. Москва, жалкая, грязная, обесчещенная, расстрелянная и уже покорная, принимала будничный вид. <…> Я постоял, поглядел – и воротился домой. А ночью <…> плакал буквально до самого рассвета, плакал такими жгучими и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог». От имени тысяч таких москвичей, униженных большевиками и оскорбленных за поруганную Родину, и обращается Цветаева к Георгию Победоносцу:

Московский герб: герой пронзает гада.
Дракон в крови. Герой в луче. – Так надо.
Во имя Бога и души живой
Сойди с ворот, Господень часовой!
Верни нам вольность, Воин – им живот.
Страж роковой Москвы – сойди с ворот!
И докажи – народу и дракону –
Что спят мужи – сражаются иконы.

В конце ХХ века мотивы этого стихотворения были своеобразно переложены Еленой Чудиновой. В ее сборник «Вандея» входит написанное в 1982 г. стихотворние «Георгий – Москве»:

О твоем золотом перезвоне
Не придется в земле вспоминать.
Я служил твоей красной короне,
Я вступил в твою белую рать.
Присягнувший единожды рыцарь,
Защитить тебя был я готов.
Я любил тебя, Диво-Царица,
Я стерег твоих вещих орлов.
Не придется, во сне не приснится,
Я бродил по твоей мостовой,
Книжно бредил, ловил твои лица
В Александровском Саде весной.
Алым пламенем пасти дохнули,
Дальше в землю спускаться тропе,
Но качаясь с винтовочной пулей,
Как я понял, что падал – в гербе.
Взглядом в небо – орлы улетели,
Твой ли голос шепнул мне, скорбя:
«Мой Георгий, мой мальчик в шинели,
Засыпай, я оплачу тебя!»
Крепко спит твой единственный рыцарь,
Под землею – не слышен твой стон.
В златокупольных бусах Царица,
Мне простишь ли – змеиный полон?

Как видно, наклон фигуры святого Георгия напоминает поэту наклон падающего, человека. Справедливости ради отметим, что такой наклон можно увидеть не на гербе (где святой сидит прямо), а на иконе; поэтому выражение «падал в гербе» не совсем точно. Однако благодаря этой неточности становится возможным смысловой центр стихотворения: белый защитник Москвы одновременно и спит под землей, и остается в гербе – как новое воплощение Великомученика. Москва – уже не царевна, как героиня духовного стиха о Егории, а царица – остается в плену у красного дракона; улетели вещие орлы с кремлевских башен, их место занято пятиконечными звездами.

Бог знает, воссядут ли снова двуглавые орлы на «красную корону» Москвы. Но пока остается в России память о самой себе, остается в русской поэзии и образ любимейшего святого – Великомученика и Победоносца Георгия.

Шешунова Светлана Всеволодовна
(к. ф. н., доцент кафедры лингвистики Международного университета «Дубна»).

Полная версия статьи на сайте Библиотеки-Фонда «Русское Зарубежье».